Я дописал второй день. Весь. Совсем. Ура.
День 2.Офф: этот день начинается с прекрасной картины. Просыпаюсь я с утра из палатки, ползу к нашему дому (ласточка ж птица гордая, на земле у неё лапки)... опознаю воду, как отсутствующую.
Из гамака на меня бдительно глазит лорд.
И говорю я лорду человеческим голосом, дескать, а за водой мы ходим как, по игре или по жизни?
Ща, погоди - отвечает мне лорд, высасывается из гамака и к поясу меч цепляет.
Небезопасные времена, чего...
Некоторое время после Нирнаэт
Сложно сказать, что после битвы жизнь наша вернулась в прежнее русло - прежним оно уже быть не могло. Но жизнь, тем не менее, продолжалась.
В доме наводился порядок и переделки под руководством Росэльдэ - если дело касалось дома, обычно оказывалось, что "у этой птицы самые мощные крылья", как смеялся Дуилин. Было немного странно - вроде бы всё было на своих местах, и гирлянды из собранных на охоте перьев, и арфа и флейты Росэльдэ, и плетёные из веток украшения на стенах, и мои наброски на стене в мастерской… Но инструменты для витражей теперь делили место в мастерской только с тем, что было необходимо для луков и стрел, и не приходилось по привычке ворчать на младших, чтобы не перепутали воду с чем-нибудь не сильно безопасным и обращались со стеклом осторожнее.
Антариэль высадила новые цветы в саду возле стены дома.
К слову о цветах - спустя некоторое время после Нирнаэт в город вернулась Мэлет.
Речи её о том, что она увидела, я не застала - зато громкое выяснение отношений с домом Гневного Молота не застать было невозможно - Мэлет дивно поёт и складно говорит, так что силы голоса ей, если потребуется, не занимать. Кажется, кто-то умудрился оставить сушиться одежду на её любимой яблоне… Я только молча посочувствовала не успевшим увернуться.
И всё же с этого времени город начало… отпускать. Словно перетянутой струне наконец ослабили натяжение.
Перед битвой я делала новые наброски для витражей - тогда ещё думала, что все вернутся. Верила, и не собиралась учиться верить иначе.
Кто-то вернулся - про набросок с ласточкой мы говорили с зашедшим в гости Койрэ.
Эленайвэ ещё спрашивала, пойдём ли мы с ней рисовать вместе...
Этот, с ласточкой, я теперь и начинаю собирать. Много неба, и цветущий внизу кипрей. Лиловый и розовый, как облака на закате. Теперь он мне кажется горьким, словно одна из песен, что пели в доме Гневного Молота.
Света в доме хватает, но мне уже привычно сидеть у порога, подбирая стекло - или рисуя, иногда то, что происходит в доме, иногда - проходящих мимо эльдар, иногда - то, о чём думается. К Росэльдэ приходят ученики, она знакомит их с флейтами и арфой - в музыке нет горечи, только прежний спокойный свет. Но улыбка её, когда она говорит, печальна.
А лорд Эктелион больше не играет на своей флейте - теперь в городе говорят только его фонтаны.
Не-моя флейта висит на стене - за все годы я сама так и не решилась научиться на ней говорить.
В один из дней заходит король, и, сидя за арфой, вспоминает своего брата. Просит Росэльдэ сыграть.
А Туилиндо часто уходит на охоту или в дозор - и мы уже привычно шутим “если задержится - в городе произойдёт что-то важное”.
И, как всегда, шутка сбывается.
В город приходит человек.
Я помню юных эдайн, живших в городе год и ушедших после. Я не столь часто с ними встречалась, и так странно было смотреть на них - совсем других, нежели эльдар, смотрящих на мир с бесконечным любопытством младших детей.
Пришедший похож на одного из них. Встречающий его у врат Койрэ узнаёт его - но это не Хуор, а его сын, Туор.
Он говорит о том, что Владыка Ульмо послал его с вестью к королю. И идёт к площади.
Следом за ним идут гондотлим, в их числе и я - далеко не в первых рядах, и мне почти не видно происходящего. Кажется, на пути им встречается светлое дитя Эленриль - и тревога становится чуть меньше.
А потом Туор говорит с королём от имени Ульмо, и, кажется, голос его наполняется рокотом моря. Почти пугающей силой.
Я почти вижу волну - тёмно-синюю и серо-стальную и аквамариново-яркую - что стоит за худой и угловатой, словно тушью нарисованной, фигурой человека.
А затем море отступает - и адан шатается, едва ли не падая, как тростник под сильным ветром. Из-за спины его появляется Тирвен и поддерживает.
Они уходят, и площадь остаётся, оглушённая молчанием, словно глубокие воды рухнули на нас, похоронив под собой.
Оставить город?
Король собирает совет.
Когда мы возвращаемся к дому, навстречу нам идёт Дуилин - через плечо тушка добычи, солнце светится в волосах и озаряет беззаботное лицо.
- А что здесь было?
- Пришёл человек.
где-то здесь настаёт место саге о растворителе. которая заключается в том, что витражи я отыгрывал батиком, и взял для него почти всё, и даже раму мне Дуилин привёз…
но единственная на полигоне канистра бензина была смешана с маслом и предназначалась для бензопилы.
дальше была картина маслом: “первые три раза ласточка ещё пыталась вписать поиски растворителя для краски в отыгрыш”. лица домов, из которых ласточка пыталась добыть пользу, были бесценны.
Дальше ласточка молодецки плюнула, пошла на мастерку и вопросила о бензине.
Но бензин, как сказано выше, был курлы.
Поэтому ласточка сидела с трубочкой для батика и резервом, лайнила витраж и плевалась. Дуилин страшно ругался, наливал ласточке водички и мем про “Динет, не пей растворитель” был всю оставшуюся игру со мной.
Я в растерянности, словно море помотало меня, как скорлупку, и выбросило на берег. Не знаю, что думать. Отправляюсь спаивать раму для витража.
Дуилин уже привычно ворчит мне под руку, подсовывает свежей воды, следит, чтобы я не надышалась припоем, и беспокоится.
Обычная горькая шутка недавнего времени (одна из многих обыденных горьких шуток - в умении посмеяться над несмешным мы не уступали своим соседям) - в доме нашем три вдовы и мальчик. Дуилин действительно младше нас троих, но мы идём за ним. Все, кто остался в гнезде.
А он заботится о нас, порой, действительно, словно ласточка о птенцах. Укрывает крыльями и следит, чтобы не забывали есть.
Это заставляет улыбаться и звенит хрупкой нежностью, словно самое тонкое стёклышко.
В случае со мной забота лорда имеет и ещё один оттенок - тоже из разряда шуток почти нелепых, “Динет, не пей растворитель”.
Что поделать, я слишком увлекаюсь работой и часто бываю рассеяна. Хотя в сочетании с моей дружбой с Домом Гневного Молота, чьи мастера могут легко закусить яблоком за небезопасной работой, хватают горячие отливки голыми руками и живут со словами “мы уже ничем не отравились” на устах, зрелище действительно выходит забавное.
А, между тем, в городе творится интересное. Мимо нашего дома проходят за разговором Туор и Фиондис - кажется, она о чём-то расспрашивает адана. Когда я выхожу подышать из мастерской, они сидят возле фонтана, и в руках у эльдэ - перо и бумага.
Кажется, чуть раньше я уже видела её записывающей у Койрэ подробности их домового языка. (жест моего друга с “говори” настолько привычен, что я часто сама не могу от него удержаться, хоть мне и неловко).
Потом в городе появляется кот. Дикий лесной кот, полосатый, с кисточками на ушах, он кричит и скребётся под воротами, пока его не пускают.
Он дважды полосат - морду пересекают линии шрамов.
Кого-то обнюхивает благосклонно - а вот лорда Эгалмота приходится отправить в палаты исцеления. Тот, правда, смеётся, что вышел с Нирнаэт целым - и умудрился не угодить коту.
А кот, кажется, имеет претензии к чужим поясам.
Мой пояс его не слишком интересует - зато чуть позже я наблюдаю, как кот охотится за длинными завязками пояса Мэлет, а она, смеясь, убегает и уворачивается, словно танцует - волосы и цветы в них пляшут по ветру.
Я отвлекаюсь, берусь за уголь и бумагу - зафиксировать движение. У Мэлет смех, как звонкие колокольчики на ветру, и улыбка ярче цветов Лаурэлин. Так хочется запомнить это движение надолго.
Позже нахожу Мэлет и отдаю ей рисунок - и улыбаюсь от того, как полно и ярко она радуется.
Чуть позже я слышу, как она радостно показывает его кому-то в доме Короля - кому, становится очень быстро ясно, потому что ко мне приходит сам Тургон и многословно восхищается. Стою, растеряв слова, и не знаю, как ответить. Я рада, что то, что я делаю, радует и важно, но, наверное, странно, когда на тебя смотрят и говорят об этом. В мастерской и за работой услышать это было бы проще.
Койрэ подходит, когда я сижу возле входа, разложив краски и бумагу, и разглядываю тонкую волчью кисточку - макнувшуюся в состав для росписи ткани вместо воды. На такие краски обычно идут колонковые, а оживёт ли теперь эта, пусть и промытая, я сомневаюсь.
Мы говорим про наброски и кисти, и мне радостно обсуждать это с эльда, хорошо понимающим, о чём идёт речь, и умеющим дать дельный совет. Оттенки, тона и свет он до сих пор понимает куда лучше, чем я - для меня цвет и линии всё ещё часто идут отдельно.
- Можно? - нежданно спрашивает Койрэ, показывая на краски и кисти. Я киваю. Почему-то через комок в горле. Отхожу, уступая ему место, и так и стою, вцепившись в рукав и смотря ему через плечо, как он улыбается широкой беличьей кисти - “кошачьему языку”, как начинает заливать лист.
Волчья кисточка всё-таки тоже оживает.
Смотрю, как на бумаге растекается краска, как проявляется - тревожное, наполненное облаками небо. И не могу отделаться от мысли, что вижу совсем другое.
Дерево, в которое попала молния - с почерневшими ранами на стволе - на котором вопреки всему зеленеет листва.
Горько-светло.
Она всегда рядом, эта горьковатая, как перестоявший травяной отвар, радость - просто сейчас проявилась отточенно-остро.
Очень радостно видеть его живым.
И… я очень давно не видела его с кистью в руке.
Когда-то, ещё ребёнком, ещё на другом берегу, я увидела работы молодого мастера витражей, и стояла возле них часами, пытаясь уловить - как он сумел поймать и передать этот свет?
Для меня мир состоял из чеканной песни линий и расплывчатых, ускользающих цветных пятен. Айкассэ делал их ясными и глубокими - и при этом они продолжали дышать воздухом и прозрачностью.
Я училась у него. Он тогда сам походил на свет в своих витражах, светлый, улыбчивый и звенящий. Я молчала, слушала, делала - и мне было радостно у него учиться.
Потом настал Непокой и Исход, и в то время я не видела его слишком часто. А во льдах и после льдов у меня долго не было столько меня, чтобы что-то замечать.
Я почти не помню, как я узнала, что он умер - это было горько и больно, но той мне казалось, что я уже привыкла терять.
С той мной ещё не случилось жизни на Химринге. Не случилось Дагор Аглареб.
После Аглареб я вернулась в Виньямар.
Там в кузнице меня встретил Койрэ Рог, спасшийся с севера. Кузнец и оружейник.
Эльда, учивший меня собирать песни и свет из цветного стекла, вернулся. Но уже другим.
...наверное, наряду с Рильярэ и моим отцом, он был одним из тех эльдар, глядя на которых, я училась жить дальше.
Дело не в том, что бывает боль сильнее - бесполезно и бессмысленно равняться болью.
Дело в том, что любую боль можно переплавить. В кузнечный молот. В стеклянное полотно.
В дорогу, по которой ты пойдёшь дальше.
Я горько и светло полюбила и его, и его дом - именно за это.
Подходит Тирвен, смотрит на акварельные небеса. Койрэ улыбается и горько качает головой - “руки мои не те”.
Они уходят. Рисунки я бережно сохраняю.
Росэльдэ раскладывает на столе карты - подобные я прежде видела у старшего брата.
Тревога после послания владыки Ульмо колышется над городом грозовой тучей, и спросить совета у карт кажется разумным.
Делает она расклад и для меня. Карты говорят о выборе - я вижу отвесную стену, под которой расцветают цветы, вижу золотые поля своего детства, вижу слепящую белизну света и вижу пятна крови.
И неожиданно понимаю очень ясно, что не смогу уйти.
Карты говорят об испытаниях. О выборе. О надежде.
Ульмо говорил об опасности замешательства и привязанности.
А я чувствую - неожиданно остро и ясно - словно этот город пророс через меня белым деревом. Здесь мои друзья и те, кто стал моей семьей, здесь я жила и дышала, здесь мои рисунки и витражи, созданные моими руками.
Я подчинюсь приказу короля, каким бы он ни был.
Но я сама, внутри собственного сердца, знаю свой выбор - даже если враг придёт под стены, я не смогу уйти. Не захочу.
Я люблю этот белый город слишком сильно, и любовь эта сильна и упорна, как росток, проходящий сквозь камень, и не знает рассуждений.
Неожиданно я очень остро понимаю свою мать, словно вижу отражение в зеркале - её светлые гневные глаза среди долгой тьмы. Она отказалась уходить.
Не потому, что она боялась. Не желала. Не любила.
Потому, что её руки были среди тех, что возводили белостенный Тирион.
И эта любовь оказалась больше любой другой.
Я не знала, что я настолько похожа на неё. Не понимала до этого дня.
Но знаю, что выбора - на самом деле - у меня нет.
Приближается праздник. Очень смешно, конечно, при Койрэ лишний раз напоминать себе и вслух, что стоит переодеться из рабочего в парадное - но, в конце-концов, историю про то, как он женился, все всё ещё помнят очень хорошо.
Переодевается в праздничное и Антариэль - очень непривычно видеть нашу разведчицу в платье цвета туманной дымки над Митрим, кружащейся в танце, так, что золотящиеся пряди распускаются по плечам.
Перешучиваюсь со стоящим рядом Тонвиром о том, что на празднике можно забиться в угол и рисовать - и даже почти не шучу.
Но в смеющийся круг меня утягивает вначале Койрэ (и отдавливает ноги, поступь в танце у него тяжёлая, я только и могу, что шутить про щитоносца), а потом Дуилин.
В центр круга - мы “кормим лиса” - вылетает вначале Эгалмот, потом Идриль - завораживающе-лёгкая в танце. Кто-то вытаскивает в круг Рандис Лисицу, и та не остаётся в долгу, рыжая и ловкая, как настоящая лиса.
Осока совместно с детьми расписывает печенье цветной глазурью, кто-то говорит, что слишком уж стар и почтенен для таких развлечений, а мимо уже радостно пробегает Воронвэ.
Дуилин притаскивает с нашего заднего двора сухостой для костра - здоровенную лиственницу - и невероятно горд собой до тех пор, пока Туор не притаскивает бревно чуть ли не в разы длиннее. Впрочем, вскоре мы с ним уже смеёмся и шутим про “вить гнездо” рядом с лордом Галдором - тот только качает головой и “не вздумайте”, но глаза смеются тоже.
Праздник, увы, не обходится без тревог - дочь лорда Эгалмота, с которой мы говорили о её синдарских картах, падает без сознания, и её окружают целители. Я ничем не смогла бы им помочь, и возвращаюсь на площадь в тревоге.
Но потом происходит радостное - Глорфиндель приводит в город энтицу. Наш праздник и речи для неё слишком быстры, но, тем не менее, радуют её, а потом сияющая от гордости и радости Мэлет уводит её показывать свой сад.
Стоит энтице отвернуться, как неугомонный Дуилин шёпотом радостно кричит и убегает стремительно. Ласточка сегодня беззаботен, как птенец, и это прекрасно.
Уже в сумерках Койрэ просит у Антариэль огненные веера, и танцует с ними под бубен и голос.
В этом есть что-то почти пугающее. Отчаянное, словно он идёт через огонь - и не оторвать взгляда.
А уже под звёздами Мэлет собирает круг песен на площади перед воротами, и голоса и истории сплетаются и распадаются, и это тот редкостный случай, когда я пою и говорю, и это кажется правильным, а слова находятся сами собой.
И Мэлет рассказывает свою историю о долгом путешествии, и в её глазах, лукавых и искрящихся, как ночное небо, отражается множество исхоженных ею дорог.
У меня над столом висит рисунок Уинен среди цветущих водяных лилий, и я не могу не отдать его ей.
Мир прекрасен, но каждый и каждая из эльдар - сами как целый мир.
У меня не находится слов, чтобы сказать ей об этом иначе.
...Одним из вечеров уже ближе к завершению года я нахожу в нашем доме Тирвен и Фиондис. Они гнездятся на нашем диване, про который в городе шутят, что он затягивает, подобно болоту, только вот лица и разговор - серьёзные.
Они говорят о том, как сохранить летописи, если город будет разрушен. Говорят о том, что Тирвен передаст Фиондис архив. Я лишь слушаю - и быстро зарисовываю лицо Тирвен, неровные, так и не отросшие льняные пряди, горький изгиб рта и ресниц, тяжёлый венец с необработанными гранатами.
Я восхищаюсь ею и мне очень больно.
(позже этот рисунок размоет дождём, и по щекам леди дома Гневного Молота словно бы стекут слёзы - по всем, кого она потеряла.)
(позже я увижу, как Койрэ, когда его кто-то спросит, кто это, глядя на рисунок, произнесёт неожиданно хрупко, словно держит в пальцах льдинку и боится сломать “моя леди”).
Потом мы сидим под одним плащом и разговариваем. Тирвен невесело усмехается на шутку о трёх разных девах, и качает головой, что её лучше не называть так. Я киваю. Потом разговор съезжает на Койрэ, и ровно в этот момент он заходит к нам - и наблюдает, как мы под плащом смеёмся в обнимку.
Приходит новый год, и в нашем доме как-то внезапно собираемся не только мы, но и Дом Гневного Молота, и другие гости. Койрэ весело кричит: “родовичи, катите пеньки!”, я завариваю чай, оказываюсь на диване между Ингором и Росэльдэ. Неожиданно понимаю, глядя на сидящего по левую руку юношу, что он совсем вырос, и язык не повернётся назвать этого эльда, прямого, как молодое дерево, мальчиком.
Это радостно и где-то в глубине души немного… завидно.
Но я не задумываюсь об этом надолго.
Звучат песни. От них кажется, словно трава прорастает тебя насквозь, и наступает рассвет раньше, чем проходит ночь.
Лютню берёт Дуилин, и его песня - о полёте и птицах, и так редко он поёт, но его голос пронизывает ветром.
Уже глубокая ночь, и на диване рядом со мной сидит Койрэ, тяжёлый и горячий, как печка, а с другой стороны острыми локтями втыкается адан Туор - он всё ещё кажется похожим на речной тростник, или, может - на молодого, ещё не до конца оперившегося лебедя, и своеобразно красив в своей странности.
Он берёт лютню, неловко улыбается:
- Надеюсь, меня не убьют здесь за эту песню.
Я быстро понимаю его опасения - песня начинается с истории, что в городе вспоминать не любят. Но потом…
Ловлю взгляд Антариэль - и стоящие в них слёзы.
“Что им запрет, обычай и суд, что им законы, дети бесстрашны, дети шагнут в зубы дракона”.
Дети…
А потом - “мальчику горечь, мальчику смерть, девочке вечность” - и я не выдерживаю, вслепую, сквозь застилающие глаза слёзы нахожу ладонь Антариэль.
Нас всех здесь разделяет берег, острые грани вздыбленного льда.
И я знаю отчаяние того, кто теряет вторую половину своей души.
Я никогда, никогда на этом берегу не узнаю - что это, держать на руках своё дитя.
...не узнаю, что такое - потерять его.
“Их не лишить этой участи, не уберечь от бед...Только стоять и смотреть им вослед тен-амбар-метта”.
Немо повторяю последние слова.
Туор смотрит растерянно - и звучит другая песня.
Каменное лицо Койрэ на глазах идёт трещинами.
“Я хочу знать, я просто хочу знать, будем ли мы тем, кто мы есть, когда пройдёт боль…”
Человек Туор, море ли тебя научило петь так, чтобы сердца тех, кто слышал, разбивались и выпускали боль, словно реки, рождённые из камня?
Я понимаю, почему опасался ты вызвать гнев.
Я почти зла.
Но… и благодарна.